убеждений и показать слабость убеждений другой стороны. Ну как, получилось? Какие у вас успехи? Удалось ли вам кого-то переубедить? Удалось ли вам кого-то перетянуть на свою сторону или нет? Подозреваю, что скорее всего нет. И ваш третий шаг, не знаю когда это было, год назад, полгода назад, 10 лет назад, общаясь с подобными людьми, вы начинали где-то чувствовать подвох и приходить к точке зрения, которые, в принципе, сводятся все наши общения последних времен, последних лет и последних месяцев. У вас возникает подозрение, что эти люди не совсем здоровы. Что они...Зомбированы. Что они являются жертвами какой-то сильной пропаганды. И с
этой пропагандой нужно бороться такими же сильными средствами. И после этой пропаганды или против этой пропаганды выдвигать не менее сильную пропаганду, иначе нет шансов на успех. И так, шаг за шагом, мы начинаем втягиваться в процессы, из которых вырваться невозможно. Мы не верим в силу аргументов, мы не верим в силу доводов, мы полагаемся на игры пропаганды и сами становимся инструментом. Наши слова, наши мысли, наши жесты инструментализируются этой дьявольской машиной.
В сентябре 22-го года, вышла книга Филиппа Штерцер, которая называется Иллюзия разума. Подзаголовок
можно перевести так: "Почему мы не должны быть убеждены в наших убеждениях?" Он психиатр, нейрофизиолог, человек, который интересуется также и философией. Книга написана в перспективе нейрофизиологических исследований, нейронаук, но, конечно, с большим интересом к социологии, к антропологии, к
биологии и к философии. И в начале, в введении, он начинается со своего опыта. Он говорит,
что в жизни встречал много людей, которые убеждены в самых абсурдных вещах.
Сколько в Европе, сколько в Соединенных Штатах людей верит в плоскую землю, верит в различные теории заговоров. Сейчас это модно. И когда мы рассматриваем все эти вещи, неужели люди могут во всё это
верить? Неужели люди могут быть убеждены во всём этом? У нас закрадывается ряд сомнений. Можем ли мы пробить эту стену или нет? И вот Штерцер… После своего личного введения, что его заинтересовал этот феномен,
кстати, он естественно атеист, он натуралист по метафизическому подходу, но он вырос в религиозной протестантской семье. Когда он говорит о мотивации своего прихода в науку, он также ставит очень важный
вопрос. Как в людях рождаются убеждения? Почему их трудно переубедить? И в конце концов, когда мы видим, насколько зыбко расстояние между рациональными и иррациональными вещами, он формулирует: «Неужели мы все безумны?». Что имеется в виду под этим вопросом? Он говорит о том, что четкие отличия или критерии, или ясные границы между нормальными и…болезненными или патологическими процессами в мозге не существует. То есть нет ясных границ, которые различали бы нормальные и патологические процессы в мозге. Первый момент. Наука не обладает такими критериями. И второй момент: он говорит, что простая классификация наших убеждений по дихотомии нормальной и безумной не может быть обоснована ни теоретически, ни эмпирически. То есть ни на уровне теории, ни на уровне эмпирии, то есть опыта, мы не можем четко классифицировать убеждения по типу нормальные, патологические, здоровые – больные. Или нормальные, или безумные. Вся книга посвящена исследованиям, примерам из наук, а он, кстати, и практикующий психиатр, и, собственно, его пациенты — это
люди с диагнозом шизофрении. Книга изобилует такими примерами. Но когда он пытается разобраться, а что такое патология восприятия, а что такое безумные убеждения, а что такое безумное состояние? Он предлагает нам, читателям, очень много интересных аналогий и примеров. Ну, например, после введения перед нами, когда он спрашивает, все ли мы
безумны, неужели мы все безумны, он отвечает предварительно очень аккуратно. Он говорит, что четких критерий, во-первых, нет, это я уже высказал, а второе, по
крайней мере, мы должны понимать, что мы гораздо безумнее, чем кажемся себе. И гораздо менее рациональный, чем сами себе кажемся.
И в нашей картине мира, в наших суждениях, в наших утверждениях и в наших
рассказах о мире, и рассказах, которые мы к себе адресуем, гораздо более иррационально. Из всех наших
установок, убеждений, понятий, идей, большинство из них иррациональны, эпистемически иррациональны. Являются с точки зрения рациональности некими патологиями. Но значит ли это, что эпистемически иррациональное является болезненным, безумным? Нет. Вот отношение эпистемически иррационального и безумного тоже достаточно размыто и тоже достаточно сложно.
Но перейду к живым историям. Первый пример — 26-летнего Джона М., который приехал из
Лондона в Берлин, живет там материально очень скудно, одержим какими-то
беспокойствами. Он врачу, когда он приходит в Берлинскую клинику, представляется как писатель, как сейчас все в Фейсбуке пишут, автор цифрового контента. Вот он представился журналистом, исследователем. Но он, говорит врачу, в последнее время чувствует определённый дискомфорт. Его смартфон хакнули. Он чувствует даже какую-то за собой слежку. Он чувствует, что не может сосредоточиться. И он понимает, почему. Он говорит врачу, я думаю, это связано с тем, что я напал на след русской мафии. Мой очередной репортаж, исследование связан с разоблачением деятельности русской мафии в Берлине. Поэтому я уверен, что до этого на моем смартфоне появились какие-то странные сообщения и… Какие-то угрозы или иногда вообще сообщения без слов. Я уже понимал, что это не так, и вот телефон хакнули. И я должен каким-то образом с этим работать, с этим жить. Врач его внимательно выслушал, я понимаю, психиатр, выписал ему какие-то медикаменты, такие, чтобы чуть-чуть успокоиться. И после этого он ещё несколько раз пришёл к врачу, после чего исчез, не являлся какое-то количество месяцев, а потом этот врач узнал, что Джон М, 26-летний, погиб на перроне, упав под поезд станции Фридрихстрассе.
Вторая история. Вторая история связана с Хелен. Ей 49 лет. Она живет в Нью-Йорке. Она нейробиолог, профессор нейробиологии. Когда она мылась в душе, она обнаружила, что ее левая грудь прощупывается как твердая материя. Она обратилась к врачам, оказалось, что у нее рак груди. Ей назначили химиотерапию и назначили определенные препараты для того, чтобы выходить из состояния, определенного состояния сложного, и она описывает
ситуацию, когда она едет в метро, решила домой после визита к врачу, после процедур, не на такси сесть, а был хороший осенний день, яркое солнце, она решила, что вначале спустится в метро, городской транспорт, потом немножко пройдет пешком. И когда она ехала в метро, она вдруг стала чувствовать, что вокруг люди смотрят на нее с очень странными такими...лицами, что поезд нетипично издаёт какие-то ритмы, громче обычного шумит, всё это читается как какие-то ритмы, и начинает чуть ли не колебаться Земля, и она понимает по реакции людей, которые выглядят необычно, по шуму, который она слышит необычному, что, скорее всего, что-то происходит в городе. Возможно, это 2-е 11 сентября 2001 года. Событие произошло достаточно недавно. Возможно, атака на Нью-Йорк. Возможно, что-то происходит, какое-то очень серьёзное событие. И когда она выходит на поверхность, она видит, что люди на перронах ведут себя нормально, обычно. Они спокойны. Её это удивляет. Она говорит, ну, нью-йоркцы.
Нью-Йорк рушится, а Нью-Йорк всё спокойно. Потом она выходит на поверхность, выходит на улицу, видит яркое солнце, синее небо, всё в порядке, и она понимает, поскольку она учёный, она понимает, что это у неё могут быть, скажем, галлюцинации, или ей может это казаться, берёт себя в руки, хотя она пережила очень сильную панику, и ощутила, как она потом воспоминает, что как бы мир рушится. Городу угрожает опасность. Вот она приходит домой, она берет себя в руки, обзванивает своих знакомых, коллег, они у нее тоже ученые, медики, а двое из них
вообще являются профессиональными медиками, биологами. И когда она называет лекарство, которое она принимала, не буду сейчас его называть, ей говорят, что одно из побочных следствий этого лекарства, вот это
чувство паники, чувство тревоги и необычное восприятие мира, которое она пережила. Тогда она окончательно берет себя в руки и понимает, что это реакция мозга на принятие препарата этого. И она успокаивается.
И третья история. История пожилой женщины Маргариты. Ей уже за 70 лет, она живет... Одна у неё дочь, зять. И первое, что замечает эта Маргарита, то, что вдруг, зайдя на свою кухню, она видит, что вещи не в том порядке, в котором она их держит. Потом она замечает, что из ящичка, как это называется, комода, пропало 50 евро. Она выказывает беспокойство, она говорит своей дочери, что у меня подозрение, что мой зять, то есть
твой муж, у меня постепенно ворует какие-то вещи. Вот 50 евро пропало, потом возникает еще более серьезная вещь, серебро пропадает на кухне, в этих вот столиках. В полочках. Как реагирует дочь? Дочь реагирует
отрицательно. Она взрывается, обвиняет мать в том, что у неё начинаются изменения в сознании, что у неё начинается старческий маразм. В конце концов, она ведёт её к врачу, несколько раз всё исследует и прописывает медикаменты этой Маргарите. А при этом вещи... По-прежнему не в порядке, что-то пропадает, что-то вдруг меняет свои места. И оформляют опеку на дочь. Маргарита теперь полностью подчинена дочери. Она помещена, Маргарита, в клинику, где её должны наблюдать за ней и подлечить. А в это время обнаруживается, что зять действительно... Полиция проводит расследование. Следователю удается установить, что действительно это зять, поскольку он игрок. Конечно, по косвенным вопросам других людей очевидно. История очень кратко описана. И что он постепенно стал воровать. У тёщи своей то купюры, то серебро для того, чтобы расплачиваться с долгами. ...которое он, собственно, себе накопил, играя в азартные игры, так я понимаю, в карты. Естественно, что Маргариту тут же выписали из клиники, ей отменили прием лекарств, хотя категоризация и, собственно, модель, по которой работал врач с ней, полностью соответствовал тому, что и ее возраст... И то, что обычно зять может быть представлен как вор или негодяй, или у тёщи с зятем всегда какие-то подозрительные отношения, и то, что исследования показали, что у неё, хотя и не очень сильно, но уже начинаются изменения в рамках нормы для
её возраста, в её, скажем, нейрофизиологическом состоянии, так или иначе, все толкало врача к тому, чтобы поверить дочери и для того, чтобы начать курс лечения.
И вот, когда эти три истории он завершает, Филипп Шерцер, он задает вопрос.
Посмотрите, ведь в каждой из этих ситуаций как-то он как грань между нормальным
и ненормальным, между нормой и безумием. Джон М. Так и не выяснилось, он был безумен или нет. И когда нашли его тело под поездом в метро, то никто из очевидцев не видел, что его кто-то толкнул, что это была
насильственная смерть. Но он также не оставил записки предсмертной. Эта история канула в вечность, в
историю, и непонятно, это русская мафия или это что-то другое, или это самоубийство безумного человека. Во втором случае ситуация выяснилась, на момент переживания Хелен ощущала, что мир рушится и что она переживает настоящую панику. В третьей ситуации все склонялось к тому, что эта пожилая женщина, у нее начинаются серьезные изменения и она чувствует, постепенно ее нужно лечить, постепенно нужно медикаментозно поддерживать и в конце концов поместить в клинику. И под опеку дочери. Но оказалось, что все, что она говорила, это нормально и соответствует реальности. Вот эти три истории показывают, что грань очень зыбкая, и то, что нам может показаться безумием, на самом деле вполне нормально. А то, что нам может показаться нормой, нормальным, на самом деле первые признаки безумия или симптомы настоящего безумия. Сейчас мы попробуем перейти к осмыслению этих вещей.
У вас возникает такой навязчивый вопрос. Вот это слово «безумие», «нормальность». Кто знает критерии нормы? Кто знает критерии безумия? Если мы обратимся к психологическим словарям, то здесь у нас есть два важных слова. «Галлюцинации». Галлюцинация — это когда наше восприятие не соответствует
реальному. А безумие или сумасшествие — это когда наши идеи и убеждения не соответствуют реальности. Видите, галлюцинация — это наши восприятия, наши ощущения не соответствуют реальности. А безумие или симптомы безумия — это когда наше представление, убеждение, идеи не соответствуют реальности. Совершенно резонный вопрос, философский вопрос. А каковы наши критерии реальности? Что значит соответствовать реальности? Мы об этом чуть-чуть позже поговорим, но сейчас я включу еще одну историю, которую рассказывает этот же Филипп Шерцер о своем одном из своих пациентов. Пациент пожилой человек. Обратился к нему в клинику Шарите, и рассказывал такую историю. На него, во-первых, и соседи сообщали, что он ведет себя неадекватно, а он же жил и живет, наверное, в частном доме в Берлине. Это один из районов, частный сектор. И он ходит в алюминиевом
шлеме. И вот в рассказах, когда его стал психиатр принимать и выслушивать, он рассказал такую историю, что дело в том, что еще в период ГДР Штази установила прослушку у него в доме. И с тех пор прослушка аппаратура
такого типа, что она полностью контролирует и читает мысли этого человека. Штази контролирует его жизнь и читает его мысли с помощью современных приборов. И для того, чтобы агенты Штази не могли прочитать его мысли, он одевает алюминиевый шлем. Шлем из алюминия. По его представлениям, аппаратура не позволяет через алюминий проходить, это вот прослушка, и он тогда не уязвим. Я представляю, он думает, что его мысли это потрясающе для штази, только и хочется слушать, что он говорит. Психиатр задал ему еще несколько наводящих вопросов и понял, что человек достаточно серьезно убежден в этой своей картине мира. И, в принципе, это как в шахматах. Наперёд можно просчитать все ходы. Какие он ещё вопросы задал? Он, во-первых, сказал ему, позвольте, позвольте, штази давно не функционируют, и давно Германия объединена, вот уже более 30 лет, о чём вы говорите. И тогда, он
говорит, мой пациент посмотрел на меня с сожалением и сказал, высмеял мою точку зрения, мою наивность, мою наивность. Ну, естественно, я бы сказал, что нету давно ГДР. И что Штази уже распущена, как служба. Он бы мне мог возразить. Их-то распустили, но они ушли в подполье. А он собирает публикации. И бывшие агенты Штази вот в 91-м году такого-то человека убили. Такой-то человек пропал без вести. То есть они функционируют. И за особо важными людьми из бывшего ГДР агенты Штази следят. Более того, я думаю, он мог бы развивать теорию, согласно которой
агенты Штази, в принципе, и контролируют власть Германии. Это тоже легко с очевидностью можно доказать и на примерах Шрёдера. И на примерах Ангелы Меркель, давайте подпустим туману и усилим. Ангела Меркель в фотографии юной видели в Москве. Она жила в ГДР. Её, очевидно, вербовал штази и КГБ. Её восточная политика явно управлялась КГБ и штази, которое ушло в подполье. Вы понимаете, насколько рациональны эти аргументы? И автор книги говорит о том, что он просто прекратил дискуссию и понял, что у человека очень сильное твердое
убеждение. Собственно, и убеждения определяются в словарях и психологических, и философских, и этимологических, как твердые и нерушимые установки или субъективные веры. Мои убеждения это твердо нерушимые установки субъективного верования, которые я с трудом могу поменять или вообще не готов поменять. Вот этот человек в шлеме, ну, совершенно не мог поменять свои убеждения. Давайте вообще рассмотрим, как
это работает. Вот когда мы ведем дискуссии друг с другом, когда мы ведем дискуссии друг с другом, и пытаемся в чем-то убедить. Всегда держите перед собой человека в шлеме.
Понятно, что философы, когнитивные психологи разрабатывают системы так
называемых когнитивных искажений. Ну хорошо, у нас есть определённая категоризация. Мы определяем нормальное и патологическое. Мы говорим о безумии не с точки зрения иррациональных убеждений, поскольку он тоже отстаивает точку зрения, согласно которой эпистемические иррациональные убеждения — это правило, а эпистемические истинные убеждения — это скорее исключение. Даже многие самые выдающиеся
учёные, исповедовали также параллельно самые бредовые идеи. Но, может быть, все-таки есть граница между медицинским, патологическим и рациональным. Вот где здесь эта граница?
Вот ещё случай двух девушек, активисток зеленого движения, экологического движения. Вот Хермина и Клара. Хермина уверена, что сейчас происходит то, что можно назвать изменением климата. Причиной изменения климата человеческая деятельность. И поэтому мы должны бороться за экологию и пытаться ограничивать тот тип экономики и политики, которые в мире господствуют. Вот то утверждение, что изменение климата это факт или изменение климата реальность. Причина изменения климата – экономическая деятельность человека. И третий вывод практически – люди доброй воли должны всячески добиваться изменения экономической политики, политики как таковой, ограничивать вредность, скажем, человеческой деятельности для экологии. Как она приходит к этим
убеждениям? Она приходит к этим убеждениям путем длительных исследований. Она читает научные журналы, она читает научные монографии, она слушает видео, высказывания, интервью, ток-шоу известных ученых. И она понимает, как работает статистика. И много-много других вещей, связанных с наукой. И поэтому на уровне содержания она имеет вот такие убеждения. Но еще важно спросить, как она приходит к этим убеждениям. Или как она их обосновывает. Ее подруга, которую зовут Клара, разделяет убеждения своей подруги, Хермины. Но при этом... Клара считает, что учёным доверять не следует, что изменения климата, безусловно, вызваны неграничной жаждой наживы капиталистической системы и давящим, деспотическим, стремящимся к гегемонии культом маскулинности. Поэтому вот это маскулинное, капиталистическое на эксплуатацию и наживу, направленная деятельность является главной причиной, а экологическая ситуация, неблагоприятная, является справедливым возмездием за эту систему ценностей. То есть для Клары, речь идет о ложной системе ценностей, связанной с вот этими вот квазинаучными установками. На уровне когнитивного содержания две девушки придерживаются тех же убеждений. Но приходят они к этим убеждениям различными путями. И если путь Гермины кажется рациональным или есть рациональным, аргументы, научная литература, журналы, монографии, интервью, статистика, то путь к обоснованию своих убеждений Клары иррационален. Получается, что мы можем иметь рациональные убеждения… Но приходить к этим убеждениям иррациональным путем. И поэтому, когда мы говорим о
определенных патологиях, о определенных изменениях, мы должны задавать себе
еще следующий вопрос. А как та или иная личность обосновывает, объясняет? Те или иные свои убеждения, как она к ним приходит, какой путь, какие процедуры обоснований. И в этом смысле мы наблюдаем и в истории вокруг нас очень много… На первый взгляд, совершенно логических и содержательных утверждений, но которые обосновываются самым безумным путем. Совершенно безумным путем. А может быть и наоборот. Самые
безумные убеждения могут иметь форму логических, рациональных или квазирациональных шагов убеждений. Это тоже очень важно. Какой итог этой нашей первой короткой беседы на эту тему?
Далее Штерцер развивает ряд своих тезисов, основываясь на коллегах, на
литературе, нейрофизиологической, психиатрической, о том, что наш мозг, вообще он
придерживается теории Predicative Processing. То есть он утверждает, что наш мозг в процессе эволюции стал машиной по выработке аргументов. Наши аргументы и убеждения имеют адаптивную функцию, обладают адаптивной функцией для того, чтобы наши предки адаптировались к среде и обладали достаточно серьезным потенциалом для выживания. В этом смысле наш мозг работает как предсказывающая система. Он употребляет такую метафору, это похоже на яхту, или на катер, который скользит по волнам. Непредсказуемым, многозначным, нестабильным волнам наших сенсорных данных. Вот это скольжение, каждая новая волна, или представьте, что вы серфер, или представьте, что вы на лыжах спускаетесь с горы, вы постоянно решаете задачи, которые стоят вот-вот-вот прямо перед вами. И вы пытаетесь предсказать, он приводит студентов, например, теннисистов, которые пытаются предугадать те или иные подачи или движения своих оппонентов. Вот в этой системе работает мозг, который сочетает предсказания с уже данным набором наличного данного очевидного, которое мы пережили. Если наши предсказания срабатывают не совсем, или ложным образом, или приводят, скажем, к ошибкам, то мы корректируем наши дальнейшие предсказания, таким образом наш мозг обучается. И в этом контексте наши убеждения являются как бы наконечником нашей предсказательной деятельности.
Мозг как предсказательная машина. И все наши когнитивные искажения, которые он разбирает кратко, являются следствием этого биологического механизма, сформировавшегося в процессе эволюции, с целью адаптации и социальной идентификации, которая нам также нужна была для адаптации. Он в одной из глав
обосновывает тезис, по которому наши убеждения, почему у нас так много иррациональных убеждений. Потому что в большинстве своем мы нацелены не на истину, а не на познание истины. Это тоже философская вопрос, что это мы сейчас отбрасываем. Не на познание истины, а на адаптацию, на включение себя в какую-то группу, которая поможет нам выжить, которая способствует нашей идентификации, которая позволяет нам чувствовать себя более защищённо в той или иной группе. Получается, что наши убеждения — это обмен такими адаптивными структурами. Нам трудно, мир непредсказуем, нам сложно самим выстраивать какие-то объяснительные схемы, изучать, сличать. Нам нужно адаптироваться с какими-то блогерами, с какой-то правильной группой. И здесь не стоит вопрос о том, истина это или ложь. Речь идет о том, насколько это способствует решению определенных терапевтических, психологических задач, нейрофизиологических каких-то процессов. Вот об этом идет речь. И в этом всем он начинает книгу, мне кажется, достаточно... Интересно, достаточно философски так заостренно, но постепенно он сам, как хороший очень ученый, книга прекрасный, человек открытый, но в процессе чтения ты понимаешь, что он увлекается вот этим натурализмом, физикализмом и этими редукционистическими вещами. Он сам об этом говорит, что вот я избираю линию нейрофизиологии. Конечно, она, эта линия связана с… С подозрениями в редукции, в
упрощениях, в сведении, скажем, нашей ментальной жизни, наших убеждений и идей к физиологическим процессам. Я бы не хотел упрощать, говорит он, но постоянно у него возникают вот эти вот соскальзывания в упрощении. В чем это сказывается? Вот так я попытаюсь завершить первую беседу, как
небольшой такой философский тезис, который я вам предлагаю обдумать. Это сказывается в том, что чем больше мы натурализируем сознание, чем больше мы натурализируем наши восприятия, наши убеждения, наши идеи, наши понятия, тем меньше у нас шансов отделить нормальное от патологического, отделить сумасшествие или безумие от здравого и нормального. Потому что действительно на уровне нейрофизиологии очень трудно иногда, как наблюдая за объектами, за объективными процессами и за поведенческими какими-то схемами, улавливать в этом какие-то полностью безумные вещи. Очень много между, очень много переходов. И второй важный момент, философский... Такой конфликт, который проходит через всю книгу. Он повторяет клише многих нейрофизиологов и вообще когнитивистов. Когнитивные науки включают и нейрофизиологию, и нейропсихологию, как вы знаете, и другие направления, другие дисциплины. Вот он постоянно повторяет мысли, что наш мозг и наше восприятие активно конструирует мир. Он постоянно объявляет о себе как сторонники конструктивизма. Что наши чувства, наше восприятие, они генерируют мир, они конструируют мир. И то, что нам кажется пассивным считыванием, на самом деле активное конструирование мозга, чувств и так далее. С этим я отчасти соглашаюсь и сам об этом на лекциях говорю. Но мне кажется, здесь... Возникает преувеличение и употребление слова «активная позиция», «активная установка» в ложном контексте, поскольку активность, по моему философскому убеждению, связана на другом уровне, не с процессами нейрофизиологическими, не с тем, как мозг восприятия автоматически конструирует
мир. Группы нейронов отвечают, скажем, за гласные, согласные, за восприятие параллельных линий. Все это разрозненные данные, которые мозг собирает. Но можно ли называть это активностью? Ведь активность — это скорее то, как мы работаем с убеждениями, концептами, идеями, как мы выстраиваем свои повествования, как мы выстраиваем гипотезы, как мы строим модели. И когда люди, подобные Филиппу Штерцеру, говорят о том, что сам мозг моделирует, возникает не очень удачное смешение двух типов моделирования. Ведь мы учимся грамматике, мы учимся правильно употреблять выражения языка, мы учимся логике, мы учимся правильно делать заключения, мы учимся выстраивать концептуальные связи. Таким образом, мы понимаем, как работают понятия, концептуальные схемы, как работает категоризация. А в таком подходе, в таком контексте, получается, что за нас уже всё делает мозг. И наша, собственно, активность, скажем так, осознанная, ...маргинализируется и
становится незначительным довеском базовых нейрофизиологических процессов. И это, мне кажется, совершенно делает невозможным вообще рассуждение об истине, об эпистемической рациональности, о реальности и иллюзии. Потому что, в конце концов, по Штерцеру и многим-многим представителям этого цеха, мы вообще не
можем определить галлюцинации тогда и безумие. Вот давайте вернёмся к его дефинициям, взятым из словарей психологии, философии и этимологических словарей. Вот посмотрите. Безумие — это когда наши убеждения и
понятия не совпадают с реальностью. Я цитировал. Штерцер утверждает, что реальность нами конструируется, и не
сколько нами, сколько нашим мозгом. Таким образом, сама реальность — это
конструкт. Таким образом, сама реальность — это иллюзия, потому что постоянно говорится о том, что мозг создает, мозг за нас работает, мозг создает картины, мозг моделирует. Тогда получается, что безумие и нормальное состояние — это отношение двух иллюзий между собой. Иллюзии реальности и иллюзии, которые у нас возникают. Любая модель или любой, скажем, безумный образ мира или нормальный образ мира — это разные типы
иллюзорности. Мы должны говорить о том, что мы живем в мире, где существует просто... Разнообразные уровни иллюзорности или разнообразные конструкты, которые или собираются по одним правилам, которые мы условно называем более- менее нормальными, или они собираются по другим правилам, которые мы называем безумными или патологическими. Но во всех случаях говорить об истине, о реальности, об обоснованности мы не можем. И, в принципе, совсем завершая эту нашу беседу, он, когда пишет о терапевтическом эффекте, или, скажем, клиническом эффекте, то есть медицинско-клиническом эффекте подобных убеждений, он употребляет такой термин, как дестигматизация. Вот когда мы всё это, что я вам сейчас сказал, поймём, говорит он, что все убеждения адаптивны, что все они гипотетичны, что мозг — предсказательная машина, что все аргументы, они в
основном адаптивны, поэтому у нас больше иррационального, чем рационального, поскольку нас истина не очень интересует, нам надо адаптироваться, нужно идентифицироваться и так далее. Все эти вещи, в конце концов, приводят к тому, что патологии психические, различные состояния, отклонения от нормы и болезненные
состояния… Мы должны, как он говорит, дестигматизировать, потому что это тоже ведь нейрофизиология, это тоже психология. И на каком основании мы считаем одни состояния нормальными, а другие нет? Зачем слово болезнь или патология вкладывать негативное значение слова? Отсюда мы должны быть более терпимы, в принципе, вполне гуманистическая позиция. Если бы он как ученый, когнитивист и нейрофизиолог посмотрел чуть дальше. Из этого следует абсолютный хаос и неразбериха социальной, политической, культурной, нормативной жизни. Тогда мы встречаемся как группы, у которых есть разные картины иллюзорные, разные картины, скажем, сконструированные нами, и мы не можем дискутировать ни о справедливости, ни об ответственности, ни об истине, ни о
плохом и хорошем, ни о приемлемом и неприемлемом. Потому что мы здесь плавно, а
потом всё сильнее и сильнее стираем границы. Мы живем в мире иллюзий, и только разные иллюзии взаимодействуют с разными другими иллюзиями. И почему общество должно развиваться в этом направлении, а
не в этом? Например, идея нации — это иллюзия, которая способствует адаптивности какой-то группы людей. Это на опыте показано. Но также адаптивность может способствовать самое безумное представление о ценностях, о морали или о социальном поведении. В конце концов, я скажу, что лучше прямо говорить человеку
правду, говорить жестко, говорить агрессивно, и это и есть подлинная мораль. И всякая вежливость, всякая воспитанность — это лицемерие старого режима, имперско-колониальной системы, когда эксплуататоры выдавали себя за добреньких дяденек и тетенек, издеваясь над большинством народа, планеты. Вот к этому это приводит. Это дестигматизация. Ведь голоса звучали в пользу отношения гуманного к пациентам давно. И речь же идет не о том, чтобы негуманно относиться к пациентам. Речь идет только о том, что главный тезис книги о отсутствии границы между нормальным и безумным, отсутствии границы между иррационально-эпистемическим и безумным, не существует этой границы. И последствия такой точки зрения чрезвычайно опасны. И такой последний нюанс, который мне достаточно так нравится, интересно вот в книге. Вся книга очень нравится. Она заставляет думать, даже если ты не согласен, ты пытаешься и свою точку зрения каким-то образом улучшить, скорректировать. Ты понимаешь точку зрения этого человека, ты понимаешь, что он основывает все на ряде наук, на своем опыте
медицинском, на клиническом опыте. Это все вызывает уважение. Я не воспринимаю его мысли как безумие или как отклонение от нормы. Это все рационально. Но только этот тип или эта модель, которую он предлагает, мне
кажется, достаточно опасна для нашего будущего. Это другой вопрос. Так вот, он ссылается на Карла Яспорса, а вы, как знаете, прекрасно, он не только философ, но и психолог Яспорса, даже психотерапевт, психиатр, извините даже. И вот Ясперс говорил о том, что вот это состояние безумия или состояние патологии другого имеет
очень четко выраженный критерий, когда мне непонятно, то, каким образом мыслит человек, каким образом воспринимает мир, каким образом он чувствует, это то, чтопротивоположно эмпатии. Об эмпатии тут Ясперс не говорит, но, скажем так, в эмпатии мы можем примерно переживать и сопереживать, сострадать или сомыслить каким-то актом восприятия или, скажем так, перцептивным или когнитивным. ...процессом другого человека.
Более того, они могут, эти линии, рассматриваться и с точки зрения естественных
наук, и с точки зрения моего личного опыта. Я понимаю, что такое алкогольное опьянение, что такое переживать алкогольное опьянение, и я вижу, как алкоголь воздействует на мозг и на нервную систему, и могу это исследовать объективно. А вот когда мы говорим о… В состоянии безумия, симптомах безумия, вот здесь, говорит Ясперс, нам очень трудно представить себе то, как устроен мир этого человека. Можем догадываться, врач может говорить долго с пациентом, выстраивать возможные связи, но в конце концов, там, в том сознании, все нанизывается на какое-то… ...или держится на каком-то гвозде, или увязывается в какой-то фокус, который нам очень сложно представить. Вот сегодня это проблема вообще всех дискуссий, всей коммуникации нашей в начале 21 века. Мы спокойнее, и мы можем... Не включать агрессию, если мы все-таки понимаем доводы, факты, структуры, аргументы другой стороны. Мы понимаем, как строится мир другого человека. И то, что мы обвиняем сейчас, обвиняем друг друга в безумии, в зомбированности, в том, что мы жертвы пропаганды, связано с тем, что мы понятия не имеем, как
объяснительная система другого человека или другой группы. Вот это нужно отличать от патологических состояний безумия. Потому что в первом случае мы просто перестали понимать, что мир имеет разные позиции, что разные люди в мире имеют рационально разные картины мира. Рациональность значит монолитность. Рациональность это значит, что у нас разные пакеты обоснований. И, например, есть коммунизм, есть либерализм. И одна из этих систем не обязательно патологична. Каждая из этих систем может опираться на опыт, на империю, на теорию эволюции, на биологию. В марксизме, например, мы можем говорить, или, скажем, в социализме, или в коммунизме, что человеку от природы свойственен альтруизм, взаимопомощь и, скажем, много других вещей. А обосновывая либерализм, мы можем сказать, что, опять ссылаясь на теорию эволюции, опять ссылаясь на биологию, опять ссылаясь на социологию, мы можем сказать, что человеку свойственно конкурировать, стремиться быть лучше, чем другой и так далее и тому подобное. И мотивация наша стать лучше, стать больше, стать влиятельнее, стать богаче. И там, и там везде есть пакеты аргументов. Но мы не считаем, что коммунизм это норма, а либерализм отклонение. Или что либерализм это норма, а коммунизм это отклонение. Или республиканизм это норма, либерализм это отклонение. Нет, это более сложное понимание рациональности. Мне кажется, что такой очень глубокий
автор, книгу очень рекомендую, еще раз, как Филипп Штерцер, вот эти вещи упускает
из своего поля видения. Для него рациональность это какая-то однотипная
рациональность. Для него натурализация или нейрофизиология, скажем, замещает собой другие
сферы подходов к сознанию, к убеждениям и к идеям.
youtube
Нет комментариев