- Охх, так ведь померла-то – мама Хёдзю! – догадался Гон и сразу поник.
Вечером Гон лежал у себя в норке и размышлял.
«Мама Хёдзю наверно уже встать не могла с постели и обмолвилась ему, как хотела бы поесть вкусных угрей. Вот он и поставил вершу. А я из баловства угря утащил. И Хёдзю из-за этого не смог маме этого угря приготовить. Мама после этого умерла и небось всё думала «Ах, как же жареного угря хочется, как же хочется». Так и померла. Ох-хо-хо… и зачем только я его утащил…»
***
Хёдзю лущил зерно возле колодца у себя во дворе. Хёдзю всегда жил вдвоём с матерью в их бедняцком домишке. Теперь вот её не стало и остался он совсем один.
Он теперь, как и я, один-одинёшенек, – думал лисёнок, глядя на него из-за кладовки, пристроенной к дому.
Когда Гон выбрался со двора и уже было отправился восвояси, откуда-то со стороны донёсся голос продавца селёдки.
Гон помчался на голос. Как раз тогда и жёнушка Яскэ, распахнув дверь дома, прокричала – «А давай-ка сюда эту селёдку!». Продавец рыбы, оставив свою тележку на обочине, взял из неё охапку сверкающих чешуёй сельдей и направился к Яскэ в дом. Гон, не растерявшись, использовал момент, схватил штук пять-шесть рыбин из повозки и бросился обратно. Добежав до дома Хёдзю, он пробрался к задней двери и забросил селёдку вовнутрь, после чего уже отправился к себе, к своей норе. Поднимаясь по холму, он обернулся на полпути и увидел, как вдалеке Хёдзю по-прежнему лущит зерно, сидя возле колодца. И лисёнок подумал, о том, что сегодня он сделал хотя бы одно хорошее дело, извинившись по-своему за украденного угря.
На следующий день Гон набрал много-много каштанов и отправился с ними к дому Хёдзю. Подкравшись к задней двери, он заглянул внутрь. Крестьянин обедал, рассеянно держа в руках плошку, явно задумавшись над чем-то. И, странное дело, на щеке у него красовался свежий синяк. Только Гон успел подумать – «Чего это случилось?» – как Хёдзю заговорил сам с собой:
Кто ж ето… подбросил-то… селёдку-то? Это ж меня теперь, здрасьти-пожалуста, вором назовут… да ещё селёдочник энтот в меня вцепился… - пробормотал он.
Гон не мог поверить, что всё так обернулось. Бедняге Хёдзю ещё и от селёдочника досталось – вон какой синячище теперь. Лисёнок аккуратно сложил каштаны перед входом и отправился обратно. На следующий день, и на следующий, Гон продолжал приходить к Хёдзю домой, принося каштаны. Вскоре кроме каштанов он стал притаскивать по два-три гриба-мацутаке.
***
Как-то раз выдался славный лунный вечер и Гон выбрался из норки в настроении пошалить. Пробегая неподалёку от тропки, ведущей из замка Накаяма в деревню, он почувствовал, что неподалёку кто-то есть. Сквозь переливчатое стрекотание сверчков слышалась человеческая речь. Гон залёг неподалёку от тропки и весь обратился в слух. Голоса понемногу приближались и вот на тропинке показались Хёдзю и ещё один крестьянин – Каскэ.
А… ето… Каскэ… – протянул Хёдзю.
Чего?
Ну… со мной счас странные штуки творятся.
Чего за штуки?
Как матушка умерла… мне непонятно кто стал каштаны да грибы таскать каждый день…
Хех! И кто же?
Говорю ж – не знаю. Кто-то приносит, когда я не вижу.
Гон осторожно последовал за ними.
Правда штоль?
Да правда, говорю ж тебе… Не веришь – приходи завтра, я тебе эти каштаны покажу!
Хех… бывает же такое…
И они оба замолчали. Вдруг Каскэ ни с того, ни с сего оглянулся назад. Испуганный лисёнок сжался в комочек и замер, стараясь стать незаметным. Каскэ его не увидел, отвернулся и дальше уже шёл спокойно. Мужчины добрались до дома крестьянина по имени Кичибэй и вошли внутрь. Из дома доносились удары гонга – «пум-пум, пум-пум». В доме горел свет, и через окна внутри было видно какого-то монаха с выбритой головой.
«Они Будде молиться пришли, значит» – подумал Гон, притаясь за колодцем, стоящим во дворе. Вскоре ещё три человека пришли к Кичибэю. До лисёнка донеслись голоса людей, распевающих сутры.
***
Гон прятался за колодцем до самого конца службы, ожидая, пока Хёдзю и Каскэ отправятся обратно. Тогда лисёнок побежал за ними, держась так, чтобы слышать, о чём они будут говорить, стараясь ступать след в след за Хёдзю. Только когда они уже проходили мимо замка, Каскэ, наконец, произнёс:
Та штука, про которую ты говорил – это Бог посылает!
Да ну… – удивлённо уставился Хёдзю на товарища.
Я всё думал, как так может быть. Ну и понятно – не человек это, а Бог. Бог тебе помогает. Ты как один остался, вот он тебя и жалеет теперь и посылает разную помощь.
Эвон как…
Да. Верно тебе говорю. Так что дОлжно бы тебе каждый день его за это благодарить.
Ясно.
«Вот же он напридумывал, а!» – подумал Гон, - «Я, значит, каждый день носи грибы и каштаны, а мне никакой благодарности, за всё Богу спасибо скажут! Меня, значит, в сторону!»
***
На следующий день Гон снова прибежал к дому Хёдзю с каштанами. Сам крестьянин в это время вил канат в кладовке, поэтому Гон тихонько прошмыгнул с заднего хода прямо в дом. И надо же так случиться, что в тот самый момент Хёдзю приподнял голову. «Ба, лисица штоль ко мне пробралась? Да это же тот самый ворюга Гон, угря утащил который! Опять пакостить пришёл!»
Ну держись у меня… – с этими словами он взял стоящее в углу фитильное ружьё и засыпал в него порох.
Подкрался незаметно к двери, из которой выходил лисёнок и – «Ба-бах!» – выстрелил! Гона опрокинуло на землю. Хёдзю подбежал к нему, заглянул в дом, и ему сразу же бросились в глаза лежащие аккуратной горкой на полу каштаны.
Ох… – он опустил изумлённый взгляд на распластанного лисёнка.
Гон, это ты штоле, да? Каштаны приносил…
Гон, собрав последние силы, сумел лишь едва заметно кивнуть. Хёдзю выронил ружьё и рухнул на колени. Из ствола тянулся голубоватый дымок.
Вечером Гон лежал у себя в норке и размышлял.
«Мама Хёдзю наверно уже встать не могла с постели и обмолвилась ему, как хотела бы поесть вкусных угрей. Вот он и поставил вершу. А я из баловства угря утащил. И Хёдзю из-за этого не смог маме этого угря приготовить. Мама после этого умерла и небось всё думала «Ах, как же жареного угря хочется, как же хочется». Так и померла. Ох-хо-хо… и зачем только я его утащил…»
***
Хёдзю лущил зерно возле колодца у себя во дворе.
Хёдзю всегда жил вдвоём с матерью в их бедняцком домишке. Теперь вот её не стало и остался он совсем один.
- Он теперь, как и я, один-одинёшенек, – думал лисёнок, глядя на него из-за кладовки, пристроенной к дому.
Когда Гон выбрался со двора и уже было отправился восвояси, откуда-то со стороны донёсся голос продавца селёдки.Гон помчался на голос. Как раз тогда и жёнушка Яскэ, распахнув дверь дома, прокричала – «А давай-ка сюда эту селёдку!». Продавец рыбы, оставив свою тележку на обочине, взял из неё охапку сверкающих чешуёй сельдей и направился к Яскэ в дом.
Гон, не растерявшись, использовал момент, схватил штук пять-шесть рыбин из повозки и бросился обратно. Добежав до дома Хёдзю, он пробрался к задней двери и забросил селёдку вовнутрь, после чего уже отправился к себе, к своей норе. Поднимаясь по холму, он обернулся на полпути и увидел, как вдалеке Хёдзю по-прежнему лущит зерно, сидя возле колодца.
И лисёнок подумал, о том, что сегодня он сделал хотя бы одно хорошее дело, извинившись по-своему за украденного угря.
На следующий день Гон набрал много-много каштанов и отправился с ними к дому Хёдзю. Подкравшись к задней двери, он заглянул внутрь. Крестьянин обедал, рассеянно держа в руках плошку, явно задумавшись над чем-то. И, странное дело, на щеке у него красовался свежий синяк. Только Гон успел подумать – «Чего это случилось?» – как Хёдзю заговорил сам с собой:
Гон не мог поверить, что всё так обернулось. Бедняге Хёдзю ещё и от селёдочника досталось – вон какой синячище теперь. Лисёнок аккуратно сложил каштаны перед входом и отправился обратно.
На следующий день, и на следующий, Гон продолжал приходить к Хёдзю домой, принося каштаны. Вскоре кроме каштанов он стал притаскивать по два-три гриба-мацутаке.
***
Как-то раз выдался славный лунный вечер и Гон выбрался из норки в настроении пошалить. Пробегая неподалёку от тропки, ведущей из замка Накаяма в деревню, он почувствовал, что неподалёку кто-то есть. Сквозь переливчатое стрекотание сверчков слышалась человеческая речь.
Гон залёг неподалёку от тропки и весь обратился в слух. Голоса понемногу приближались и вот на тропинке показались Хёдзю и ещё один крестьянин – Каскэ.
Гон осторожно последовал за ними.
И они оба замолчали.
Вдруг Каскэ ни с того, ни с сего оглянулся назад. Испуганный лисёнок сжался в комочек и замер, стараясь стать незаметным. Каскэ его не увидел, отвернулся и дальше уже шёл спокойно. Мужчины добрались до дома крестьянина по имени Кичибэй и вошли внутрь. Из дома доносились удары гонга – «пум-пум, пум-пум». В доме горел свет, и через окна внутри было видно какого-то монаха с выбритой головой.
«Они Будде молиться пришли, значит» – подумал Гон, притаясь за колодцем, стоящим во дворе. Вскоре ещё три человека пришли к Кичибэю. До лисёнка донеслись голоса людей, распевающих сутры.
***
Гон прятался за колодцем до самого конца службы, ожидая, пока Хёдзю и Каскэ отправятся обратно. Тогда лисёнок побежал за ними, держась так, чтобы слышать, о чём они будут говорить, стараясь ступать след в след за Хёдзю.
Только когда они уже проходили мимо замка, Каскэ, наконец, произнёс:
«Вот же он напридумывал, а!» – подумал Гон, - «Я, значит, каждый день носи грибы и каштаны, а мне никакой благодарности, за всё Богу спасибо скажут! Меня, значит, в сторону!»
***
На следующий день Гон снова прибежал к дому Хёдзю с каштанами. Сам крестьянин в это время вил канат в кладовке, поэтому Гон тихонько прошмыгнул с заднего хода прямо в дом.
И надо же так случиться, что в тот самый момент Хёдзю приподнял голову. «Ба, лисица штоль ко мне пробралась? Да это же тот самый ворюга Гон, угря утащил который! Опять пакостить пришёл!»
- Ну держись у меня… – с этими словами он взял стоящее в углу фитильное ружьё и засыпал в него порох.
Подкрался незаметно к двери, из которой выходил лисёнок и – «Ба-бах!» – выстрелил! Гона опрокинуло на землю. Хёдзю подбежал к нему, заглянул в дом, и ему сразу же бросились в глаза лежащие аккуратной горкой на полу каштаны.Гон, собрав последние силы, сумел лишь едва заметно кивнуть.
Хёдзю выронил ружьё и рухнул на колени. Из ствола тянулся голубоватый дымок.