Над заснеженными вершинами гор всходило мутное белесое солнце, его безрадостные лучи не несли в себе ни тепла, ни света, а лишь провозглашали начало нового дня и новой пытки. Звезда, дарующая жизнь, ныне стала холодным наблюдателем, обречённая безучастно взирать на бесплодную пустошь. Ее тепло больше не проникало сквозь заволокшую небо пелену, но этим утром угасшее светило могло, наконец, на время забыть о своём горе. Именно сегодня ему было на что посмотреть — далеко внизу, в заснеженном дворе горного храма хаотично сновали в разные стороны бесчисленные муравьи, одетые в серые рясы.

Несмотря на раннее время мертвое око, как теперь его называли, не было одиноко в своем созерцании — из окна высокой башни тот же самый вид сквозь стеклянные прорези маски наблюдал человек, и для него причина происходящего, кроме всего прочего, была источником дикой ярости. Он пытался с ней совладать, но пока, — «Пожри их всех пустота!» — совершенно безуспешно.

Гнев его был нестерпимо жгуч, он разливался по телу, струился по венам, заставляя вскипать кровь, будто жаркое солнце давних времён, времен, когда этот мир ещё не поглотила Двиорджнер — «белая тьма», туман пожравший небо без остатка. Внешнее сходство, однако, было обманчивым, на деле эта субстанция не имела ничего общего с водной взвесью. Её природа оставалась чуждой и непостижимой, временами даже казалось, что "оно" живое, потому и звали её не иначе как по имени.

И если бы человеку в башне, задыхающемуся сейчас от ненависти, пришло в голову описать этот туман, он, скорее всего, произнёс бы вслух то, с чем не раз уже разделял одинокие часы размышлений — «...воплощение алчущей пустоты. Дыхание бога. Или демона...» Но любой, даже не без оснований, упрекнувший его в излишней поэтичности или сентиментальности, оказался бы при этом в плену самого что ни на есть губительного заблуждения. И дело не в том, что сентиментальностью отец Айгнер никогда не отличался, а некоторая доля поэтики просто необходима духовному лидеру, а в том, что забывший своё место рисковал заглянуть в холодные прорези стеклянной маски и навек оставить там свою волю.

Этого взгляда страшился каждый, но удостаивались не все. Он предназначался лишь тем, кому предстояло заполнить собой пустоту Её голода. Айгнер не был фанатиком, во всяком случае, наедине с самим собой, он лишь делал то, что необходимо — приносил успокоение мятущимся жертвам, прерывал леденящим блеском своих глаз те нити, что связывали тело и душу, готовя агнцев к встрече с Тварью.

Айгнер перевел взгляд с земли на безликое серое небо, не ставшее ни на йоту ближе с высоты его положения. Пелена, заволокшая небесный купол казалась мембраной на глазу рептилии, омерзительной рептилии способной пожрать все сущее. Сегодня, так же как и бесчисленные дни до этого, её мёртвое око слепо пялилось свысока. Будь то день или ночь, на всех сразу и никого в отдельности, будто примеряясь в ленивой дреме, сожрать сейчас или все же оставить на потом — так дремлет хищный зверь, скрывая за напускным безразличием голод. Тварь была рядом, сколько он себя помнил, но так было не всегда. В старых книгах говорилось о временах, когда солнце щедро делилось своим теплом, а там где ныне терзал мёртвые скалы ветер, росли леса, поля простирались до самого горизонта, а людей было так много, что... Впрочем, даже, если в тех книгах была истина, она вряд ли могла служить утешением. Это была истина мёртвого, в лету канувшего мира, и ей не было места в мире живом — страдающем живом мире, бьющемся в мучительной агонии.

Такова была реальность, Айгнер видел её лик в застывшем зеркале тех глаз, что не оставляли его даже во сне. И всякий раз, когда под отточенным усилием воли рвалась невидимая нить, он знал, что вовсе не дарует покой. Он лишь делает смерть мучительней и страшней — «Но ведь это именно то, что было необходимо! Им всем нужна эта сила! Чтобы выжить в мире лишённом солнца, чтобы найти способ... Чтобы сбежать...»

Под маской изуродованное лицо исказила резкая гримаса боли, — «Как низко нужно пасть, чтобы цепляться за такое существование?» — Айгнер горько рассмеялся — отголоски вибрирующим эхо ударились об пол, рассекая битым стеклом пустоту винтовых переходов, то затухая, то снова отражаясь от щербатых стен. Так мог смеяться лишь мертвец — в этом смехе не осталось ничего кроме отчаяния и злобы.

Айгнер постоял ещё немного, глядя невидящими глазами в окно, видя в метущем мареве знамение неумолимого рока — «Здесь всегда будет свирепствовать вьюга. И сегодня и завтра и в день, когда Тварь проснётся. Лишь когда каждое живое существо в этом мире поглотит алчная пасть Двиорджнер, вьюга споёт по ним свою прощальную мессу. И затихнет навек». — Он стоял, не двигаясь и будто не дыша, он ждал — пока умрут последние звуки, забирая с собой все чувства и всю боль. Но протяжный вой за окном лишал даже этого.

Предавшись минутной слабости, монах совсем потерял течение времени, и теперь, когда его вырвал из задумчивости начавшийся внизу вибрирующий грохот огромного барабана, реальный мир хлынул, в отрешившийся было разум, будто прорвавшая плотину стихия. Этот звук мог означать лишь одно — скоро еще одна душа отправится в бездну. Но теперь Айгнер снова стал самим собой или напротив сбежал под маску, подобную той, что скрывала увечность его лица? Холодную маску без чувств, без эмоций, без черт, лишь с черными безликими прорезями — маску человека равного солнцу.

Гулкое эхо разнеслось по каменным залам, торопливо выскакивая из под ног человека, решительно и даже жестоко шагавшего сквозь длинные коридоры. Его шествие, словно ночной туман, заставляло подрагивать и чадить факелы, от чего тени за спиной свивались в аморфном танце. Несмотря на это, в мыслях монаха царила строгая упорядоченность, сейчас отбросив эмоции в сторону, он вновь размышлял над тем, что совсем недавно вызвало в нем целую бурю, успевая при этом сворачивать в нужные проходы, спускаться по правильным лестницам:

«Медальон, чей брат-близнец несомненно был у Безымянного, почернел и оплавился — таковой была реакция скрытых в них чар на критическую концентрацию пустотной ауры — говоря, проще, это значило, что носитель слился с бездной».

«Вот только раньше силы реакции было недостаточно для оплавления реликвии. То же самое произошло незадолго до этого со многими другими реликвиями — именно это вызвало у Айгнера наибольшие подозрения — Срабатывание одной или двух реликвий на приемлемом временном промежутке не явилось бы чем-то необычным… Но целых пять, и всего за последний месяц — Айгнер не верил в такие совпадения, — За носителями кто-то начал охоту, и этот кто-то обладал ужасающей аурой пустоты…»

«Но кем могло быть это создание?» — Лоб Айгнера испестрили бы глубокие морщины, если б им под силу было расколоть вспученную корку высохшей крови, — он вспоминал тексты бесчисленных трактатов, результаты собственных опытов и исследований. Все они говорили о том, что уничтожить носителя не то, что сложно, а практически невозможно. Айгнер лично доводил до совершенства и без того сложные ритуалы, позволяющие связать сознание человека с Бездной. Эта связь делала их почти неуязвимыми, наделяя сверхъестественными инстинктами и пугающими способностями.

Однако, существовала проблема, которую не мог решить даже он — несмотря на тщательно выверенные психические барьеры и балансиры, бездна неотвратимо разрушала сознание носителя, пожирая его чувства, воспоминания, эмоции и даже часть души всякий раз, когда пустота вырывалась наружу. Чем чаще это будет происходить, тем скорее носитель "сольётся с бездной", навсегда утратив всё то, что делало его человеком.

Это значило, что любой прошедший обряд опустошения был обречен, — рано или поздно, но человек исчерпает себя и породит взамен нечто чуждое и ужасное — тварь, лишённую разума, одержимую бесконечным голодом, убивающую любого оказавшегося поблизости, увеча тела и поглощая души. Снова и снова, до тех пор, пока бездумное тело не погибнет от истощения или не будет уничтожено.

За этими мыслями Айгнер углубился в длинный коридор, странность которого заключалась в том, что оканчивался он тупиком, однако, монаха это, казалось нисколько, не смущало — глава ордена беспристрастно шагал вперед. Подойдя к стене, он неуловимым касанием привел в движение скрытый механизм, обнажая темную пасть прохода, из которого с удвоенной силой загрохотали барабаны. Пренебрегая факелом, торчащим рядом, монах уверенно шагнул в удушливую тьму пещеры, совершая привычный путь для, которого ему не требовался свет. Миновав узкий проход, он вышел на балкон, удобно расположенный в естественной нише. Оттуда открывался вид на творящееся ниже упорядоченное безумие, оно всякий раз зачаровывало монаха, несмотря на то, что тот лично продумал и воплотил каждый элемент этой системы. Хотя быть может именно по этой причине сие действо просто не могло оставить Айгнера равнодушным. Он чёткими шагами преодолел расстояние до края платформы, не задевая при этом вязи ритуального круга расчерченного под ногами, чтобы одним своим явлением заставить стихнуть всё, будто не только люди, но даже и звуки, и тени застыли в немом преклонении — лишь на секунду. Затем воздух вновь наполнился возбуждающим нервы рокотом барабанов, а тени заметались, пытаясь поспеть за монахами, наносящими последние штрихи.

В центре пещеры внутри огромной звезды лежал обнаженный молодой мужчина со спутанными волосами. Глаза его были закрыты. Он не боялся — он был готов.

Суматоха вокруг сменилась упорядоченностью, монахи разбрелись по своим местам — каждый стоял в собственном круге, совокупность которых многозвенной цепью опоясывала звезду. Рокот барабанов усилился и затих, лишь для того, чтобы смениться гипнотическими аккордами электрогитары исходящими из странной коробки. Древнее устройство исторгло неясные слова протяжной песни — «По лунному свету блуждаю, посвистывая… Но только оглядываться мы не должны…»

Ритуал начался.